"У нас в Ленинграде перед самой войной должна была пойти музыкальная кинокомедия ("Антон Иванович сердится"), и поэтому почти на каждом фонарном столбу прикреплена была довольно крупная фанерная доска, на которой большими цветастыми буквами было написано: "Антон Иванович сердится". Больше ничего не было написано. Кинокомедию мы посмотреть не успели, не успели снять в первые дни войны и эти афиши. Так они и остались - под потухшими фонарями - до конца блокады.
И тот, кто шёл по Невскому, сколько бы раз не поднимал глаза, всегда видел эти афиши, которые, по мере того как развёртывалась война, штурм, блокада и бедствия города, превращались в некое предупреждение, напоминание, громкий упрёк: "А ведь Антон Иванович сердится!" И в представлении нашем невольно возник какой-то реальный живой человек, очень добрый, не всё понимающий, ужасно желающий людям счастья и по-доброму, с болью, сердившийся на людей за все те ненужные, нелепые и страшные страдания, которым они себя зачем-то подвергали.
Под фонарные столбы после обстрелов подтаскивали изуродованные труппы горожан. Дистрофики обнимали фонарные столбы, пытаясь устоять на ногах, и медленно опускались к их подножию, чтобы больше не встать... Антон Иванович сердился. Ах, как он сердился, печально сердился на всё это! И так совестно становилось перед Антоном Ивановичем - ч е л о в е к о м. Хотелось сказать за себя и за всех людей земли: "Антон Иванович, дорогой, добрый Антон Иванович, не сердитесь на нас! Мы не очень виноваты. Мы всё-таки хорошие. Мы как-нибудь придём в себя. Мы исправим это безобразие. Мы будем жить по-человечески."
Но в тот день я не обратилась к Антону Ивановичу с этой безмолвной тирадой или мольбой. Мне и он был душевно не под силу. Даже перед ним я не могла оправдываться. Да и вообще мне было не до него, и ни о чём не могла я думать, сосредоточившись на том, чтобы аккуратно переставлять ноги, двигаясь от столба к столбу.
А Антон Иванович сердился и становился всё грустнее, всё грустнее...
Вот дошла до Московского вокзала. Поглядела на часы: стоят.
Вступила на Старо-Невский. Там снова от столба к столбу. А слева от Московского - до самой Александро-Невской лавры - цепь обледеневших, засыпанных снегом, тоже мёртвых - как люди мёртвых - троллейбусов. Друг за другом, вереницей, несколько десятков. Стоят. И у Лавры на путях цепь трамваев с выбитыми стёклами, с сугробами на скамейках. Тоже стоят. Наверно, всегда теперь так будут стоять. Невозможно представить, чтобы все это когда-нибудь двинулось, зазвенело, зашелестело по асфальту. Неужели мы в этом когда-то ездили? Странно! Я шла мимо умерших трамваев и троллейбусов в каком-то другом столетии, в другой жизни. Жила ли я на сто лет раньше сегодняшнего дня или на сто лет позже - я не знала. Мне было всё равно..."
О. Берггольц.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.